Вампиры. Путь проклятых - Страница 23

Забывшие меру добра или зла, —
Мы больше не пишем баллад.
Покрыла и души, и мозг, и тела
Костров отгоревших зола.

В золе — ни угля, и в душе — ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И совесть шипит на углях, как моча,
Струясь между крыльев плаща.

— А я-то думала! — скривилась толстуха. — Надеялась, мол, мальчики из Города, не эти, козопасы задрипанные… Так нет же, и тут не без ругани!.. — и слезы, большие коровьи слезы пропахали ее оттопыренные щеки. Деликатный Слюнь бросился утешать чувствительную даму и, вероятно, преуспел бы в этом, но споткнулся о молчавшего до сих пор лохматого продубленного хмыря, валявшегося в траве и с истинно хмыриным упорством добивавшегося взаимности от давно опустевшей пузатой бутыли. Посуда возмущенно зазвенела на камнях, орущий Слюнь воткнулся носом в предмет своих вожделений, ободрав рожу о самодельную пряжку широкого пояса, или узкой юбки — это как ему, кучерявому Слюню, больше нравится; под аккомпанемент бесстрастного лея и вялые проклятия недвижного хмыря, потерявшего цель в жизни.

— Ненормальные, — подытожила любительница окорока. — Я ж тебе говорила, Нола, разве приличные мальчики полезут в Сай, в дерьме окаменевшем копаться? Это только идиот Су туда лазит, — так с него взятки гладки, у него в башке вороны накаркали, а ты туда же — пошли, пошли, мол, в чужой руке всегда толще…

Малость проветрившийся хмырь — правда, самую малость — неожиданно сел, заношенная обтерханная хламида распахнулась на узкой, безволосой груди, и толстуха качнулась вперед, окончательно придавив счастливо сопящего Слюня.

— У-дав, — по слогам прочитала она открывшуюся татуировку. — Валяный…

— Вяленый, — поправил ее хмырь, протягивая куриную трехпалую лапу. — Очень приятно.

Слюнь выкарабкался из-под завала, и усики его подпрыгивали от удовольствия. — Ты, Удав, девочек не пугай, а то от имени твоего погода портится!..

— Как — от имени? — толстуха медленно оправлялась от потрясения. — От клички…

— От имени, от имени, — радостно заржал Слюнь. — А кличка у него другая, она сзади написана, не на груди. И ниже.

— Показать? — равнодушно осведомился Удав.

Мнения разделились, и собравшийся было уходить вечер прошелся между спорящими, коснулся шершавых рубцов татуировки, растрепал крашеные волосы женщин и вернулся к глядящему перед собой Гро, тихонько подпевая и постукивая ветками качающихся деревьев.

…Подставить скулу под удар сапогом,
Прощать закадычных врагов.
Смиренье, как море, в нем нет берегов —
Мы вышли на берег другой.

В душе — темнота, и в конце — темнота,
И больше не надо прощать ни черта,
И истина эта мудра и проста,
Как вспышка ножа у хребта.

— Ладно, Удав, пошли вещи носить, — буркнул, наконец, Слюнь, огорченно косясь на безбрежные Нолины прелести. — А то Варк заявится, опять характер станет показывать…

Незаметным молниеносным броском Удав уцепил кучерявого за отвороты блузы, и оторопевший Слюнь затрепыхался в неласковых объятиях трехпалого.

— Брыли подбери, — зашипел ощерившийся Удав, методично потряхивая хрипящего парня. — А то из-за языка твоего поганого все землю жрать будем, я на Верома за треп твой не полезу, ты его в лицо назови, и погляжу я…

— Правильно, Вяленый, верно жизнь понимаешь, — ровный насмешливый голос оборвал гневную тираду Удава, и сухощавая гибкая фигура скользнула между валунами, окружавшими компанию. — Потому и взял тебя, на увечье не глядя. А ты, маленький, — запоминай: дважды тебе долг платить. Первым слова оплатишь, за спиной моей сказанные, а второй — за то, что Гро прервал, на песню его наступил. Пошли, мальчики, подставим плечи…

Костлявый Гро ловко набросил ремень своего лея, и ветер побежал за уходящими людьми, подхватывая на лету отголоски тягучей чужой мелодии. Когда приезжие скрылись в сумерках, толстая Нола громко причмокнула губами, и из обступившей развалины рощи вышли двое в широких накидках с капюшонами.

— Ну что, лапа? — тихо спросил подошедший первым.

— Да ерунда, парни, — подняла голову Нола, и голос ее был сух и колюч. — Щенок неопасен, певун их вообще рохля; Удав, конечно, удав, только — вяленый, калека. Вожак — этот да, матерый, его на бабе не купишь…

— Ну и не надо, — накидка распахнулась, и под ней блеснул кольчатый самодельный панцирь. — Матерый, говоришь… Добро, пусть пороются в схронах, а мы пока погуляем. Только про певца ты зря, Нола, плохо ты людей считываешь. Как это он — про вспышку ножа, у хребта-то? Нужная песня, с понятием, даром что городская… Ты певунов пасись, баба, им человека глянуть — что струны перебрать…

— Пошли, Ангмар, — обозвался его молчаливый спутник. — Пошли. Пора, ребята ждут.

Ветки цветущего кизила затеняли веранду и мешали папаше Фолансу разглядеть на просвет янтарный листик крохотной вяленой рыбешки, с хрупкими прожилками белесых косточек. Ее товарки были беспорядочно разбросаны по всему многоногому столу и дожидались своего часа окунуться в пенный прибой густого домашнего пива.

— Зря, — папаша Фоланс прервал созерцание и отхлебнул изрядный глоток.

— Зря, — папаша Фоланс вытер встопорщившиеся усы и грохнул кружкой о столешницу.

— Зря, — папаша Фоланс оторвал облюбованной жертве голову и с проворством палача швырнул ее в кусты под навесом.