Вампиры. Путь проклятых - Страница 18

К оглавлению

— Значит, мы найдем третью дорогу, — твердо ответил мужчина.

Лунная пыльца осыпалась на плывущих в ночи, и сырой занавес тумана смыкался над притихшими, светящимися подмостками…

— Хорошо. Но тебе нужна пища. Кто остался у тебя из родственников?

— У меня? Мама…

— И все?!

— Все.

Чет

И вот сейчас она развеется,

Моя отторгнутая тень,

И на губах ее виднеется

Воздушно-алый, алый день…

За оставшуюся часть ночи мы успели многое. Выкопав наш кокон — наш, теперь наш, один на двоих — мы скользнули вверх и вскоре уже зарывали его в развалинах заброшенного капища Сай-Кхон, за много лиг от родового кладбища Хори. Старое место было приведено в надлежащий вид, материнская среда уплотнена и обложена дерном, груз водружен на холм — но на новом захоронении были сняты все приметы, и под остановившимся, закрытым взглядом Лаик земля затвердела и приняла прежние очертания. Затем широким жестом она начертала в воздухе четыре горящих Знака и произнесла неизвестное мне Слово, заставившее письмена потускнеть и растаять.

— Это защита, — сказала она.

— От чего?

— От внутреннего взгляда.

Мы едва смогли закончить все это — на востоке занялось невыносимое сияние, оно разгоралось, и обожженное тело стало чужим, отказывалось подчиняться, боль путала мысли; и в последний момент мы успели уйти в дыхание, голубоватыми струйками тумана скользнув в кокон, ощутив объятья материнской среды, шероховатость каждого камешка, упругость и сочную мякоть корней…

Уже засыпая, я слышал мягкий шепот Лаик: «Где б ты ни был эти девять ночей — они пошли тебе на пользу. У меня прошел не один год, пока я научилась уходить в дыхание. Спи…»

— Мама!..

— Кто здесь?

— Это я, мама, Эри…

Я собираю туман, подтягиваю его со всех сторон, как подтыкают одеяло сонные дети, уплотняю, придаю форму — и читаю в глазах матери ужас и отвращение.

— Прочь, гнусный варк! Не смей тревожить облик моего сына! Прочь!

— Мама, это же я! Ну хочешь, я расскажу тебе о вечных драках с Би, о собранной тобой еде, когда я уходил к Джессике, о ворованной фасоли с огорода змеелова Дори — помнишь, ты долго ругалась с ним, а потом замолчала и пошла за крапивой…

Мама плакала, как ребенок, вздрагивая всем высохшим телом, и на руке ее, робко тронувшей мои пальцы, были ясно видны все девять браслетов. Зачем ты рожала урода, мама…

— Эри, мальчик мой, ты бледный стал, и руки какие холодные… Тебе плохо, Эри?

— Да, мама. Мне очень плохо.

Я закатал рукав и показал ей свою девственно чистую руку.

На этот раз она не отшатнулась, но долго, с грустью, глядела мне в глаза. Никто не способен долго выдерживать взгляд варка — но первым отвернулся я. Тишина висела между нами.

— Почему ты здесь, мама?

— Да что там говорить, Эри… Не верила я, да разве этим, городским, в балахонах, докажешь?… Вешали меня вчера, до того топить водили, — ну, ты не маленький, закон знаешь, небось, — знаешь… Утром вот в последний раз будут. Сожгут, сказали… Мне-то что, я свое уже отходила — перед людьми стыдно…

— Не мог я иначе, мама. Никак не мог. Сам пошел — по своей воле… И тебя за собой зову — идем к нам, мама. Я поцелую тебя, легко-легко, и мы…

Она подняла на меня глаза.

— Не нужно, Эри. Я знаю — ты спасти меня хочешь, за тем и пришел. Варк ты там или кто — я тебя рожала, не ночь бесплодная… Спасибо тебе.

— Но я хочу подарить тебе Вечность, мама!

— А на что мне Вечность? Кровь людскую вечно пить?… Не смогу я так, умру вот завтра — и хватит с меня… А выведешь ты меня человеком — опять же куда пойду? В Скит? В лес?… Иди, мальчик, пусть будет, как положено…

— Напрасно ты так, мама.

— Ничего, Эри, раз обижаешься — значит, был ты человеком, помнишь еще. Вот и не забывай никогда, как приходил за мной, и как варк ночной плакал на коленях моих — не забывай, мальчик мой… Нож мне только оставь, больно очень, когда жгут, боюсь я… Спасибо тебе. Теперь не боюсь. Прощай.

И я ушел в срывающееся дыхание; дрожащие капли меня оседали на ломкие стебли начавшей желтеть травы…

Нечет

Мерцающее облако тумана сползло на мирно посапывающих стражников, безобидное и бесформенное, и уже высокий мужчина в полной форме панцирной пехоты встал между спящими, у хижины арестованных за родство. Один из часовых беспокойно заворочался — в таком хорошем сне, с девочками и пивом, возник неприятный узкий меч и неведомый задумчивый палец, пробующий заточку.

Пришедший опустил оружие обратно в ножны, так и не нанеся удара, и немигающий взгляд его был холодней змеиного — потом он склонился над спящими.

Когда воин из тумана вновь выпрямился — безвольно повисшие руки стражников уже оплетала коричневая змея последних браслетов.

Он выпил их до дна. Все оставшиеся жизни — сколько их там ни было. Досуха.

Они не были кровными родственниками. И ужас отразился в бездонных глазах возникшей рядом светловолосой женщины.

Чет

…Он вышел черный, вышел страшный,

И вот лежит на берегу —

А по ночам ломает башни

И мстит случайному врагу.

На воротах сиял Знак — только теперь я понял переплетение бронзовых лепестков — но мы с Лаик скользнули сверху и вновь обрели тела лишь у самой каморки Шора. В щели пробивался тусклый огонь лампы, и сгорбленная тень архивариуса ложилась на крестовину окна.

— Кто там?